Стас Юрченко: фотография в суде и в театре

В Харьков ты приехал делать подкаст с бывшими политзаключенными. Что это вообще такое?

Сайт «Ґрати» изначально планировал четыре основных раздела – новости, статьи, онлайны и подкасты. Первый подкаст мы решили сделать о том, как проходили суды по политзаключенным. Выбрали шесть человек, чтобы они рассказали нам о том, кем они были до того, как к ним пришли [силовики], как их обыскивали, задерживали, судили, этапировали, где и как они отбывали меру пресечения, каким образом узнали об обмене.

Из их рассказов нам хочется понять, как на непризнанных территориях работает «правоохранительная», «судебная» система. Есть ли там адвокаты, и если да – то кто они, чьим именем они выписывают документы.

Конкретно в Харькове, о ком идет речь?

Это [освобожденные из плена «Л/ДНР»] Руслан Шейтер и Марина Чуйкова. Кроме подкастов у нас будет выходить текстовая версия этого материала, которую мне нужно будет проиллюстрировать. Поэтому моя цель – все хорошо отснять.

Твой основной профиль – съемки в зале суда. В чем специфика работы судебного фотографа? Насколько это накладывает на тебя ограничения в профессиональном плане?

Ограничения накладывает каждый конкретный судья. Заседание может длиться от пары минут до 15 часов.

Ты бывал на заседаниях, которые длились 15 часов?

Да, это был суд по делу [об убийстве журналиста Павла] Шеремета, по которому проходят [военнослужащий и музыкант Андрей] Антоненко и [военный медик Яна] Дугарь. Суд при этом длился 16 часов, но я на час опоздал.

Подозреваемым избирали меру пресечения. Вся соль была в том, что судье заявляли отвод. А отвод судьи обязательно рассматривает другой судья. И получается, что вместо трех заседаний было пять.

В Печерском суде было невероятное количество людей. Активисты, те, кто хочет взять [подозреваемых] на поруки, друзья, знакомые, десятки телекамер. В какой-то момент внутрь просто перестали пускать. Дышать – невозможно, духота.

И каково это, работать в таких условиях?

Конечно же, работать в таких ситуациях достаточно сложно. Иногда, когда снимаешь резонансный суд, приходится занимать место за час до начала заседания. Потому что иначе не зайдешь.

Сложность еще в том, что на заседаниях, на которых вообще нет журналистов, судья скорей всего запретит тебе ходить [по залу суда]. Ты попробуешь встать – тебе скажут: «Вы отвлекаете суд, оставайтесь на месте». Понятное дело, что когда ты вынужден снимать с одной и той же точки – выбрать хороший ракурс гораздо сложнее, чем когда можно ходить.

Иногда могут запретить снимать самого подозреваемого. Он или его защита могут ходатайствовать об этом. И тогда нам приходится рассказывать историю без самого главного героя.

Отдельную сложность для меня представляет «аквариум» – место, где содержатся подозреваемые во время судебного заседания (бывают клетки с решетками, но сейчас перешли к европейским нормам). Проблема стекла в том, что оно бликует. Если снимать с автофокусом, фокус наводится на стекло или отражение, но не на того, кто находится за ним. С другой стороны, в это самое отражение можно поместить, например, адвоката, который сидит с другой стороны – так, что будет казаться, будто он общается со своим подзащитным. Или целую коллегию судей, которая находится совсем в другом углу кадра. То есть, в чем-то это позволяет придумывать дополнительную геометрию и художественные решения. 

Часто суды – это еще и психологически тяжело. Ведь если что-то попадает в суд – либо произошло что-то ужасное, либо случилась несправедливость. Например, на заседаниях по делу Шеремета огромное количество людей приходят поддерживать подозреваемых. Эти люди эмоционально взвинченные, многие из них на взводе. Все это тоже приходится переживать, когда там находишься.

Тяжело смотреть и на людей, которые пострадали, и их родственников. Например, по делам Майдана люди 5-6 лет ходят в суды, но добиться справедливости у них не получается.

А если абстрагировать от эмпатии к подсудимым, к родственникам, что для тебя наиболее ценно в этой работе с художественной точки зрения? Эмоции подсудимых? Экшн, когда к зданию суда приходят митинговать люди с плакатам? Или когда прямо в зале суда начинается «шоу»? Такое ведь часто бывает. Например, на заседаниях по делу Нели Штепы, на которых я бывал, она всегда устраивала «театр одного актера» – плакала, смеялась, пела песни, разгадывала сканворды…

У нас даже есть стикеры с Нелей Штепой. (улыбается) [Для меня самое важное – это] сделать красивую историю. Суды кажутся чем-то скучным, строгим. Мне нравится делать там классные кадры. Для меня важно, чтобы фотографии, которые я делаю, после одного и того же судебного заседания готовы были поставить себе на аватарку и прокурор, и адвокат, и подозреваемый, и судья. Чтобы каждый человек, независимо от того, какое к нему мое личное отношение или отношение общества, получил достойный кадр.

Также очень интересно смотреть на самих подозреваемых. Потому что то, как они ведут себя перед камерой, очень часто говорит о том, виновны они или нет. Когда человек приходит и пытается скрываться от камер, надевает капюшон, смотрит исподлобья или отворачивается – это о многом говорит. Зачем невиновному человеку так делать? А есть, например, [подозреваемый в деле об убийстве журналиста Павла Шеремета] Андрей Антоненко – Riffmaster – который улыбается, показывает тебе в камеру «V» и выглядит как открытый, хоть и измученный человек.

На самом деле суд – хоть и должен быть беспристрастным местом – наполнен эмоциями. Потому что там решаются судьбы. Очень интересно смотреть, как люди меняются во время судебных заседаний, как они ждут момента, когда судья объявит приговор. И какие эмоции испытывают после объявления приговора.

То есть в процессе работы ты становишься немного психологом? Дешифровываешь эмоции людей и определяешь, виновен человек или нет?

Лично для себя – да. Понятное дело, что я не могу выносить никаких суждений. Но когда ты проводишь, например, 5-6 часов в ожидании заседания, и потом 5-6 на нем – это уже не просто какая-то съемка, а часть твоей жизни. Меня недавно встретили знакомые из Лаборатории цифровой безопасности [команда активистов в сфере цифровой безопасности и свободы интернета]: «Судя по твоим сториз, ты за последний год 10 лет прожил. Такое впечатление, что из судов вообще не вылазишь».

«Съемки в театре очень тихие»

Помимо «Ґрат», с прошлого года ты работаешь фотографом в PostPlayТеатре. Чем тебя привлекла эта работа? Социальной составляющей?

PostPlayТеатр я знал и раньше. Одна из его основательниц – режиссерка Галя Джикаева в 2011-м создала в Крыму арт-центр «Карман». В этом арт-центре бывший политзаключенный Олег Сенцов проводил курсы медицинской помощи во время начала аннексии Крыма. Вместе с Деном и Яной Гуменными Галечка сделала в Киеве PostPlayТеатр – документальный театр, рассказывающий о событиях, которые до обычных театров доносятся спустя 10-20 лет. К примеру, они поставили первый в Украине спектакль про женщин на войне «Девочки-девочки»: записали монологи женщин, которые были на передовой, а актрисы пересказали их. Это очень красивый и интересный спектакль. Я был на нем трижды: один раз как слушатель и дважды снимал. У них нет бюджетов, они не могут платить много денег. Но я стал приходить к ним, снимать, и в итоге стал их фотографом. 

В тот момент я работал в крымском проекте «Радио Свободы» [«Крым Реалии»] координатором спецпроектов, был редактором документальных фильмов, но мне все равно не хватало съемки. Работа в PostPlayТеатре стала для меня разнообразием. Благодаря этому я мог выйти из-за стола, не работать за ноутбуком, а что-то снимать.

Потом оказалось, что съемки в театре тоже имеют свою специфику. Они очень тихие. Находясь на каком-нибудь митинге, ты можешь позволить себе снимать десятки кадров, громко щелкать затвором, и это нормально. На фестивалях – тоже. Но в театре своим щелчком ты отвлекаешь людей. Как-то после спектакля «Девочки-девочки» одна из участниц сказала мне: «Ты сделал три щелчка подряд, если бы ты сделал четвертый – я бы попросила тебя перестать это делать».

В театре нужно очень тонко чувствовать грань, чтобы своей работой не помешать зрителям получать удовольствие, не вывести их из того состояния, в которое их пытается погрузить режиссер и актеры. Для меня это хорошая практика и иногда интересные творческие вызовы.

У PostPlayТеатра безусловно есть социальная и политическая составляющая. Насколько вообще, по-твоему, искусству позволено быть политизированным? Есть ли эта грань, где стоит остановиться, чтобы не превратить свой культурный продукт в агитационный инструмент? Чтоб не стать условным Боно из U2, который на концертах толкает речи из серии «Мы за все хорошее против всего плохого».

Смотри, весь вопрос в том, что написал драматург и как это поставил режиссер. Ведь в любом случае, если идея, которую хотят донести (например, что домашнее насилие – это плохо), вставлена топорно и не оформлена красиво, а люди за этим не видят никакого спектакля – это не правильно.

Другое дело, что в спектакль можно внести и десяток разных идей о том, что такое хорошо и что такое плохо. Но все это нужно сделать так, чтобы человек мог прочувствовать игру, увидеть что-то красивое. То есть с одной стороны получить, грубо говоря, развлечение. А с другой, подчеркнуть что-то и сделать выводы.

Но говорить о том, где это сделать нельзя, а где можно, я не могу. Есть просто развлекательные спектакли, а есть те, которые ставят своей целью объяснить и рассказать о проблемах, которые происходят в обществе. И если есть какая-то дискуссия, запрос на какую-то дискуссию, то почему она не должна быть представлена и в искусстве, к примеру, в театре? Это точно также, что говорить о том, имеют ли право музыканты петь о каких-то проблемах или нет. На самом деле они вольны петь обо всем, о чем хотят. Главное, чтобы кроме политического манифеста они делали еще и красивую музыку.

Ну то есть ты не помнишь за собой таких случаев, когда ты, например, услышал/увидел культурный продукт – неважно, это музыка или кино – и подумал: «Все, грань перейдена, это уже агитация. Как будто фильмы Лени Рифеншталь, прославляющие нацистов».

Зашкваров, конечно, множество. Просто у меня много работы и не так много времени, чтобы смотреть кучу фильмов и ходить на кучу спектаклей. Я смотрю то, что мне советуют друзья и знакомые и чаще всего это очень качественный продукт. У нас есть выбор, что смотреть и на что ходить. Есть большое количество качественного контента и можно себе позволить не тратить время на какие-то зашквары или плохо сделанные работы.

«Политики могли бы делать прекрасные юмористические шоу»

Как ты относишься к тому, что люди из искусства и культуры идут в политику? Это нормальный путь?

Это очень сложный вопрос. С одной стороны, если самые крутые люди, которые занимаются чем-то прекрасным, уходят от этого [из культуры и искусства], то кто будет заниматься этим вместо них? Но с другой, если эти люди понимают проблемы культуры и искусства, почему они должны позволять тем, кто не понимают, реформировать эту сферу?

В нашей политике, к сожалению, слишком много шоу. Медиа хайпуют на том, что подкидывают политики. При этом постоянной системной работы очень мало. Не совсем понятно, смогут ли они [люди из культуры и искусства] хоть как-то изменить нашу неповоротливую государственную машину и после этого вернуться обратно в искусство. Потому что очень многие [завершив политическую карьеру] не выйдут сухими из воды. И никому уже не будут интересны как творческие люди.

Но с другой стороны сказать, что им нельзя идти в политику – тоже неправильно. У нас, например, есть министерство [культуры]. И там, в теории, должны быть люди, которые понимают, как это все должно работать.

На мой взгляд, в Украине еще не было ни одного успешного кейса, когда человек из культуры/искусства пошел в политику и показал эффективность. Есть, например, тот же Святослав Вакарчук, который уже второй раз прошел в Верховную Раду, но я не вижу от него конструктивной повестки…

Если брать [партию] «Голос» и Вакарчука, то тот конструктив, который он сделал изначально – попытался объединить вокруг себя множество людей, которые хотели бы что-то изменить. Он дал им свое имя. Я многих знаю, кто шел [на парламентские выборы] от партии «Голос» – это, например, крымчанки [правозащитницы] Тамила Ташева и Саша Дворецкая. Я знаю Сашу около 10 лет, она очень хороший специалист. Для нее это был шанс попасть в политику – и хотя она не прошла в Верховную Раду, имя Вакарчука в чем-то помогло ей.

С другой стороны, сам по себе Вакарчук – не политик и всем это понятно. Он музыкант, который не прекратил заниматься музыкой, и не самый эффективный депутат. Я не могу сказать, что следил за теми законопроектами, которые они [депутаты от партии «Голос»] подавали, и за которые голосовали, но нельзя сказать, что последний демарш Вакарчука в политику был совсем безрезультатным.

Как думаешь, а чисто теоретически у нас возможно движение в обратном направлении – из политики в культуру? И если да, то при каких условиях?

Как-то я был на судебном заседании по гаишнику, который выписывал незаконный протокол по делу одного из автомайданавцев. Сейчас этот гаишник ушел в театр и стал актером. Фотографироваться он не хочет, но афиши с его лицом все равно гуляют по интернету, что немного странно. Это конечно, не из области политики. Но, я думаю, что это [переход из политики в культуру] вполне возможно, только чаще всего политикам это не нужно. У нас политикой занимаются бизнесмены, олигархи. Хотя они вполне могли бы делать прекрасные юмористические шоу на телевидении.

Дмитрий Кузубов