Случилась поэзия: Ася Шевцова

Как со мной случилась поэзия?

Жила-была девочка. Она с детства любила слова и книги. Вот так идет куда-то и повторяет какое-нибудь слово про себя, представляя, как сонорные прилипают к нёбу, переходя в отрывистые открытые гласные. Или вслух, смакуя его звонкие согласные и протяжные гласные. 

Каждая буква, каждый звук окрашивались для нее во вполне определенные цвета. Спело-желтая, как дыня и кислая на вкус «е», темно-синяя, кисло-сладкая, как виноград «у». Иногда буквы чувствовались на ощупь — гладкая и холодная «в», гофрированная, как трубочка от сока «р».

Потом девочка выросла и начала писать стихи, как все, в старшей школе. Ей нравилось облекать в слова все те картинки, которые рисовались у нее в голове. Через приятелей семьи познакомилась с другими поэтами, и поняла, что она не одна. 

Так она пришла в поэтическую студию, и заверте… Девочка начала учиться работать со словом, которое она так любила, чувствовать его еще тоньше. Через критику, сотни почерканных и скомканных листков бумаги. Потом были литературные вечера и фестивали, первая победа в конкурсах и первая книга. 

И несмотря на это все, сложнее всего для девочки было стать перед зеркалом и сказать, глядя в глаза своему отражению: я — поэт. Привет, приехали. И не надо отмазываться универом, работой и бытом — твои строки сами себя не напишут. Девочка и сейчас этому учится. 

Девочку зовут Ася Шевцова.

***

В городе инженеров и чертежей
Медленно рождался конструктивизм. 
Именно поэтому здесь 
такое внимание уделяют
деталям, пропорциям,
чётким линиям трамваев, 
которые ходят раз в полчаса,
идеальным перпендикулярам 
полуметровых стен сталинок.
Экспромт здесь неуместен,
потому что тот запас любви,
который хранится в резервуарах сердец,
способен расстроить все планы, 
кроме тех, по которым люди сооружали
эти хранилища доброты.
Ядерная реакция на объятия и побои. 
Отторжение на атомном уровне. 
Неуёмная энергия молчания. 
Энтропия ненужных слов. 
Зачем это всё?
Господство Госпрома над площадью
будет неоспоримо даже век спустя.

***

Моей улице, которая для меня навсегда останется Краснооктябрьской, посвящается.

Мы не помним себя, но мы помним своих протеже: 
тех, которых любили, лелеяли, холили — только  всё зря. 
Ну а в городе — утро, и в ярком цветном витраже
отражается красная так по-октябрьски заря. 

Мы забыли весь мир, мы не помним вообще ничего,
кроме улицы детства и маленькой нашей страны. 
Мы — поэты и циники, в общем, народ кочевой, 
потому наши мысли и наши повадки странны. 

Мы до вечера будем в подробностях всё вспоминать: 
наш такой нелюбимый, такой неустроенный быт. 
Нас настолько давно не зовут уже по именам, 
что у нас имена получилось надёжно забыть. 

Но зато нас зовут за собой корабли, поезда, 
и опавшие листья пунцовых осенних аллей. 
Эти красные флаги — толпе поскорее раздать: 
от стыда за идеи упадка пусть будет алеть. 

Боязливая, словно бездомная кошка, в подъезд 
наша память о лете укроется от холодов. 
Будем делать мир лучше, покуда нам не надоест, 
не дождавшись от осени закономерных плодов. 

Это — наш сумасшедший, наш гипсокартоновый век.
Черепные коробки всех многоэтажек пусты. 
Покрасневших от слёз неожиданной радости век
раз на небо подняв, мы не сможем уже опустить. 

Это чувство победы и сладкая-сладкая месть
злой судьбе, ведь своё у неё мы всегда отберём. 
И пускай как угодно меняют названия мест, 
но мой красный октябрь остаётся моим октябрём.

****

смотришь сквозь окно в потолке,
врёшь на светло-карем глазу.
каши не сварить в котелке.
каши не сварить на газу.

мирно не ужиться ни с кем.
что за суета, что за стыд?
взгляд на одиноком носке,
вдруг остановившись, застыл.

в наскоро надетой туфле
гнать за горизонт провода.
вот тебе и флэт, и памфлет,
вот тебе и хлеб, и вода,

вот тебе и бог, и порог:
незачем в зиме прозябать.
воздуха слоёный пирог
вязнет, застревая в зубах.

чтобы кто-нибудь, где-нибудь —
знать необязательно, кто —
был и обогрет, и обут,
весело пихался локтём.

медленно подходишь к окну,
даром, что оно — в небеса.
где-то бог внезапно икнул,
только захотел написать.

***

На личном фронте идут бои.
Любовь опасна для молодых. 
Почувствуй резкий удар под дых — 
тебя убили. Причём, свои. 

А ты кричишь им: «За что? За что?» 
Они с насмешкой тебе в ответ: 
«Нам спать мешает твой яркий свет. 
Ты лучше окна плотней зашторь. 

А то заметят в тылу врага 
святого слова стеклянный блеск — 
и нас повалят, как валят лес, 
и жизнь нам станет не курага.»

Ты рухнешь оземь, как будто ты — 
сухие стебли свободных трав, 
терпеть не в силах подобных травм. 
Они — уходят: светлы, чисты. 

Проходит время — а ты жива, 
покинешь город, который жмёт, 
с трудом, но вспомнишь, как пахнет мёд, 
и сушку с чаем пойдёшь жевать. 

И дождь всё  так же идёт в четверг, 
и горек шёпот степной травы. 
А ты лежишь всё — лицом наверх. 
А ты на небо идёшь на вы.

****

научиться жить во время чернотропа 
в оголённом электрическом тумане 
накормить собою жадную утробу
параноиков нарциссов клептоманов 

оборваться тонким волосом вольфрама
оставляя запах гари и озона
дохромать на полусогнутых до храма
озверевшее слепое межсезонье

прошагать по тишине на мягких лапах 
голым телом в одеяло тонкой шерсти 
погрузиться обещав себе без лампы 
до рассвета дотянуть без происшествий

удивиться этой твёрдости решений
каменеющих быстрее мёрзлой почвы 
ставит на ноги на раз отвар женьшеня 
ветер улице невнятное лопочет 

научиться мимикрировать в деревья 
а точнее в их раздетые останки 
безымянней и заброшенней деревни 
прилепившейся к глухому полустанку 

Это осень здесь справляет литургию 
заклинанием читать прогноз погоды
эта болью налитая летаргия 
не навечно а всего лишь на полгода

***

Починяешь, полезная, примусы,
ожидаешь, болезная, помощи...
Это чистое счастье без примеси,
когда в мире нетвёрдом, слепом ещё,
начинаешь всё видеть хоть изредка. 

Невесомей, прозрачнее призрака,
ты рассветом любуешься бежевым. 
Напеваешь мелодии с призвуком 
неизбывного, неизбежного,
о котором молчится и плачется. 

Наблюдаешь: простая укладчица
на забытой кондитерской фабрике
по соседству живёт и дурачится, 
и готовит салатики с паприкой.
Над законом кнута — закон пряника. 

Понимаешь вселенной механику,
вынимаешь детали из общего.
Унимаешь всеобщую панику
расторопно (читай — расторопшево). 
И хоть чем-то святым дорожа ещё,

ты слилась со средой окружающей.
Не меняешь ни сути, ни облика. 
Время смотрит в упор, угрожающе.
Улыбнёшься, взглянув вверх на облако,
и поломанный мир заработает.

***

Мы скрывались за никами
Оставались заиками,
Когда слово заныкали.
Шли вперёд персонажами
«Книги мёртвых по-нашему»,
Ибо жизни не нажили.

Обвивались верёвками.
Похвалялись обновками.
Обзывали воровками
Всех кто пели утопии,
А потом вдруг утопали
Мы не подлинник — копия.

Говорили хэштегами.
Врачевали аптеками.
Вороными и пегими
Гарцевали пегасами.
Вспышки вывесок газовых —
Мы боялись, погасим их.

Но вино было в истине,
Были сны шелковистыми
Ни вдохнуть и ни выстонать.
Но не с нашим характером
Ездить танком и трактором
В центре лунного кратера.

Мы смотрели, как улица
наполняется ужасом,
и танцует, и кружится.
Препаратом без вкладыша
Душным запахом ландыша
Заживём — ну и ладушки.

***

Тихо, как будто мышка, 
Люба подкралась сзади. 
Дышит курносым носом, 
Кажется очень хрупкой. 
Сердце — не просто мышца, 
Сотни ударов за день 
Беспрекословно сносит. 
Так говорила Любка. 

Вере темно и страшно. 
Смотрит на мир сквозь щёлку. 
Стоит толкнуть немного, 
Чтобы открылась дверка. 
«Вот вам кураж вчерашний, 
Не убивайте только!» 
Людям бросаясь в ноги 
Слёзно просила Верка. 

Что до вселенской стройки, 
Там безнадёжно дело. 
Надя растворы месит — 
Дыры в кирпичной кладке. 
Мальчик в больничной койке 
Знает, что жить — неделю. 
Спросит: «А можно месяц?» 
«Можно!» — ответит Надька. 

Щупай рукой упруго 
Долгий-предолгий ящик: 
Нет ли письма в конверте? 
Поздно. Уже светает. 
Пишут тебе подруги: 
Верка — вперёд потащит, 
Надька — сильнее смерти, 
Любка — вообще святая.

*** 

У меня на районе чёткие пацаны. 
Они знают, что счастье не купишь за полцены, 
они знают, что счастье хотело плевать на цены. 
Из недели в неделю привыкший быть беглецом
от себя самого, смотрю, как моё лицо 
каменеет реликтом эпохи антропоцена. 

А слова… На слова сейчас велика маржа. 
Это — кожа должна быть толще, чем у моржа,
чтоб родных голосов выдерживать лютый холод,
это — сдавленный хохот, просишь когда не ржать. 
И старинным ножом валяясь, не туп, не ржав, 
я пылюсь на глазах у любителей барахолок. 

Просторечье пространства. Я — просто его кусок. 
Правее, левее, ниже, наискосок: 
путь до радости часто сложен и заковырист. 
Было — капля терпения, стало — сплошной каскад, 
человечий поток из жаждущих лакомого куска. 
Велико просветление? Надо купить на вырост. 

Можно даже не пробовать: втихую не слинять, 
как цветастая юбка. Снова течёт слюна,
когда яблока-утра выпал ломоть кислющий. 
И когда осознаю: вот же, совсем окреп! — , 
зазвучит залихватский базарно-цыганский рэп. 
Буду слушать его внимательно. Слушать. Слушать…

***

Вот она жизнь — давай её вместе праздновать
Пусть закипает водой на конфорке газовой
Сколько мы пережили — такого разного,
знаю и так, молчи, не трудись рассказывать. 

Пили закат — кровавое солнца варево,
ели себя — за промахи, сделав топливом
все доброты запасы — во имя старого,
 всё, что успели сделать — смешного, тёплого. 

Так насладись сполна мировой акустикой, 
эхом замёрзших мыслей в пустынной комнате. 
Это дворовое чувство — оно огромно так…
Капает снег на руки облезлых кустиков.

Так остроумен, приятен для осязания 
весь этот блюз и весь этот вечер замшевый.
Необходимость показывать силу заново 
больше не сможет задеть за живое заживо.
 
Вся эта оттепель, этот простор её,
грубая лень, одеяльная шерсть колючая…
Они вместе с нами, пожалуй, войдут в историю. 
Ты мне потом расскажешь её при случае.

***

Если петь осанну — значит только хором. 
Значит, даже в школах возводить бойницы. 
Всюду ощущаем стойкий запах хлора,
словно в коридорах близкой психбольницы. 

Осень поперхнётся новым эпизодом, 
нежности звериной повторится приступ. 
Так что до начала следующей оды 
выживут в итоге лучшие хористы. 

Ну чего ты ноешь? Ведь рубец-то зажил. 
Ты на всё, что видишь, смотришь с укоризной. 
Нету перспективы в городском пейзаже. 
Нету перспективы в нашей глупой жизни. 

Так тогда откуда мы всё время слышим 
нам самим во славу радостные гимны? 
Всё, что мы имеем, нам даётся свыше,  
В комнатушке тесной холод полузимний. 

Ведь у нас ни пуха, ни пера — да к чёрту!
Всё что мы имеем — это пара коек. 
Всё, что нам осталось — лишь писать да чёркать 
грустные баллады о своём покое. 

Сколько слов хвалебных в воздухе повисло, 
как на стенах дома — виноград неспелый.
И неважно, что там будет в наших мыслях.
Песни мы напишем. Только бы их спели.

Обложка — Екатерина Дрозд