Стас Корольов: «Потерянный глаз — ничто по сравнению с Донбассом»

«Чтобы работать с травмами, нужно смотреть им в лицо»

К.: Стас, у тебя в альбоме есть трек, за который я тебя буквально ненавижу. Это трек «утаи-утаи» о твоем потерянном глазе. Мы с тобой какое-то время тусовались в одной компании в Киеве, и даже ходили вместе в Харькове в домик на улице Данилевского, где тебе делали протез…

С.: Это вообще очень интересно, что у нас есть такие совместные воспоминания.

К.: Тогда я почему-то не могла спросить о твоем глазе. Мол: «Стас, а как это произошло?». Но прослушав альбом, теперь знаю ответ. Зачем ты тащишь так глубоко в твои воспоминания? Ты бы мог сформулировать одним предложением: «Засунул петарду в ручку, колпачок отлетел в глаз, повредил его, мне поставили искусственный». Но вместо этого решаешь: «А давайте теперь мы все сходим в мои травмы!»…

С.: Чтобы работать с травмами, нужно смотреть им в лицо. Мы игнорируем травматичные воспоминания, потому что мозг так обезопашивает себя от стрессовых ощущений, связанных с этим событием. Именно поэтому под кислотой у людей бывают бэд-трипы: защитный механизм отключается, и если они не привыкли смотреть в лицо своим травмам, в трипе они к ним придут. В некотором смысле — это проработка травмы.

Не знаю, бывало ли это с тобой, но когда у человека трудный период в ментальном смысле — нервный срыв или он рыдает и не может остановиться —  очень помогает начать писать. Ты просто садишься и пишешь все, что у тебя в голове. Таким образом отвлекаешься, успокаиваешься и выписываешься. Извлекаешь из своей головы все, что там размешано, как чаинки в чашке, и превращаешь в некую структуру, с которой уже можно работать.

Вообще у меня не было конкретной идеи написать песню о глазе. Эта идея пришла не от потребности в самотерапии. Я попал в кризис артистической деятельности, перестал понимать, зачем я занимаюсь музыкой, искал чем заниматься в творчестве. 

Ответ пришел из режиссуры, где существует тезис «писать нужно о том, что тебе болит». Тогда это будет максимально выразительно: ты не пытаешься мимикрировать под какую-то историю, в которой не участвуешь, а пишешь о том, что тебя сильнее всего тревожит. Ты не выступаешь в роли создателя миров, а уже живешь в этом мире.

Когда я стал получать фидбек, ужаснулся и обрадовался одновременно. Обрадовался, что многим этот альбом срезонировал так, что они говорили: «Чувак, да это обо мне». И ужаснулся: «Ого, нихуя себе сколько травмированных людей!». 

Конкретно о песне «утаи-утаи»: я вижу таких же людей с протезом и прекрасно знаю, как их определить. Прежде чем я замечу у них протез, замечаю их тотальную неуверенность в себе, стремление прикрывать лицо. Я же только недавно начал нащупывать мысль о том, что со мной все в порядке. И до сих пор ее нащупываю (благодаря этой песне — все лучше). На обложке этого альбома глаза смотрят в разные стороны, а я никогда в жизни не допускал таких фотографий. 

Протез плохо двигается, появляется установка: ты все время смотришь прямо. Влево и вправо глазом не вертишь — так будет видно, что они смотрят в разные стороны, а так нельзя. Люди будут считать что ты неполноценный. 

В узком смысле, мне хочется в первую очередь донести этим людям: «Все в порядке, личность человека находится в голове». Это как если у тачки, на которой ты ездишь, разбита фара: возможно тебе чуть сложнее передвигаться в потоке транспорта, но это ничего не говорит о том, кто ведет машину, кроме того, что ты, возможно, несколько неаккуратный или неудачливый. 

Одновременно очевидная и интуитивно непонятная мысль, но когда я начал нащупывать это ощущение, что со мной все в порядке — в первую очередь мне захотелось передать ее таким же людям с протезом. 

А дальше мы экстраполируем травму глаза на другие физические несовершенства и понимаем, что это об одном и том же. Масштабируем в принципе на травмы, в том числе и психологические, и понимаем: «Да, мы все тут травмированные, просто необязательно у людей нет глаза». Таким образом осознанно или неосознанно получается заставить человека взглянуть вообще на свои травмы и начать с ними работать. 

К.: Ты знаешь, у меня не было претензии «Стас, зачем ты своей травмой травмировал и меня?». Это скорее о том, что когда ты идешь слушать музыку, чаще надеешься, что она тебя как-то подлечит, поможет. 

Другое дело, когда появляется Стас, который внезапно выпрыгивает из-за куста, берет тебя за руку и говорит: «Все, сейчас мы пойдем вглубь терапевтировать тебя и меня». Для меня в этом и состоит охуенность альбома. 

В некоторых треках то, с чем ты пытаешься разобраться, пересекается с моей историей: переезд в другой город из-за войны, наркотики. Когда я советовала альбом своим друзьям и знакомым, мне было интересно, насколько он может сработать для человека, у которого не было условного бинго из травм.

С.: Лучше всего — как ты уже правильно сказала — если ты начинаешь ассоциировать себя с главным героем. 

У меня в аудитории, к счастью, есть нетравмированные люди. И они обычно говорят: «Ну, песня “ла-ла” — под нее классно ехать в машине». Окей. Все-таки этот альбом в первую очередь направлен на людей, у которых есть травмы.

К.: Мне кажется, это почти все.

С.: Как выяснилось, таких людей немало. Но есть еще люди, у которых есть травмы, но они их избегают, и выходят на отрицание: «Нет, у меня все нормально, ничего не болит». Здесь аудитория сужается до людей, которые все-таки склонны рефлексировать. Шансов на то, чтобы сделать альбом, который понравится всем, у меня не было. Да и так не бывает.

Но вообще хочу с тобой поспорить. Когда ты начинаешь слушать музыку, может быть сознательно хочешь: «Я иду туда, чтобы мне стало легче, чтобы получить приятные ощущения». Но на самом деле ты идешь за катарсисом.

Главный успех творчества — кино, театра, музыки, картины — если они вызывают у человека катарсис. А катарсис такая штука, которая необязательно приходит через приятные ощущения. Он приходит через резонирование с твоими самыми сильными переживаниями. Это необязательно будет легко. 

Есть люди, которым нужно, чтобы от музыки было радостно. А есть те, которым нужно что-то посложнее. Мне кажется, это как раз моя аудитория — травмированная, либо ищущая более комплексного удовольствия. 

В конце концов, когда начинаешь смотреть кино,  делаешь это, чтобы прожить с персонажем проблемы, которых никогда у тебя не будет. Или никогда не было. И чтобы выйти на этот катарсис, тебе нужно уйти в эмоциональный минус, а потом сделать крутое пике в плюс. Поэтому в альбоме есть треки, от которых тебе не обязательно хорошо. 

Но оправдывание своих недостатков своими травмами тоже крайне вредоносно. Поэтому в качестве антидота в конце альбома я транслирую мысль о нейропластичности. Окей, мы себя приняли. Давай себя за это не пиздить, но давай с этим что-то делать. 

Вот еще и для этого «утаи-утаи».

«У меня была иллюзия, что психотерапия спасет, но это долгий путь без конца»

К.: Мне было забавно слушать твой альбом, а потом наблюдать, что в этот момент со мной происходит. Период, когда начинается моя история с бинго по травмам, происходила у нас в одних компаниях, на одних тусовках. Это было как в треке «ла-ла»…

С.: Да, ты не отстреливаешь, что происходит, тебе просто весело.

К.: При этом где-то уже на подкорке понимаешь, что что-то не так. Словно у тебя на ноге гангрена, а ты ее пластырем со всех сторон обклеиваешь…

С.: Или одеялком прикрываешь.

(Смеются)

К.: Терапия появилась в моей жизни как раз когда я поняла, что пытаюсь исправить себя тем, что пизжу себя за недостатки. А лучше в итоге не становится.

С.: Вообще не становится.

К.: Только хуже и хуже, и ты сам для себя становишься противным демоном.

С.: Если ты на этапе, когда еще веселишься, тебе хотя бы весело. А здесь ты эту гангрену еще и пилишь ножовкой. И просто повышается тревожность.

Но это тоже так просто не происходит: «О, психотерапия меня вылечила». Ни хрена! Я продолжаю чувствовать себя виноватым за кучу вещей. 

Да стало лучше, но сейчас я ебашу на свой музыкальный проект и не работаю над своей нейропластичностью. И откатываюсь назад с единственным различием, что сейчас не курю и не пью — спасибо, блин, прекрасне надбання. У меня была иллюзия, что психотерапия спасет, но это долгий путь без конца.

К.: У меня тоже была надежда, что сейчас сходишь на терапию и такой понял-принял-переписал — и дальше пошел такой новый и хороший. Во сколько лет ты пошел на терапию?

С.: В тридцать.

К.: Ну вот представь, 30 лет через кучу событий и опыта у тебя формируются модели поведения, которые в мозгу уже записаны как базовые — как опция ходить на ногах. Это то, что часто может останавливать людей от того, чтобы пойти на терапию. Они смотрят на своих друзей и знакомых с ехидством: «Ой, ты же все равно тревожишься и плачешь, все равно эта травма осталась. Не работает твоя терапия!».

С.: Поэтому важно не идеализировать терапию в информационном поле. Точно так же, как и не демонизировать наркотики. 

Когда вокруг тебя всю жизнь демонизируют наркотики, а потом ты их пробуешь, оказывается, что все не так ужасно. А когда идеализируют психотерапию, ты пробуешь, и понимаешь, что это не работает, как спасительная таблетка с постоянным действием, то разочаровываешься в ней. 

Думаю, что к терапии стоит относиться как к походу к дантисту. Когда идешь к стоматологу, ты же не думаешь, что один раз сходишь и зубы будут здоровы до конца жизни. Ты знаешь, что к нему еще вернешься. 

К.: Но вот, кстати, если бы я не была знакома с самим процессом терапии и послушала бы альбом, то могла бы как раз подумать, что психотерапия — это волшебная таблетка. В начале альбома у нас был травмированный Стас, мудак по отношению к людям и к любимой женщине, упарывается всем, чем можно,  все проебывает. А потом идет к терапевту, просветляется, и все — хэппи-энд, починили Стаса.

С.: Да, ты права. Я не заявляю прямо, что у меня нет проблем, но линия в альбоме однозначная — из неосознанности в осознанность. Но режиссура — это жизнь минус скука. И чтобы быть выразительнее, ты усиливаешь самые яркие черты, приглушаешь дополнительные, чтобы они не мусорили. 

В конце концов, кино — это немножко сказка. А здесь я пытался сделать кино. Как интересно я привел к тому, что этот травмирующий, не приносящий однозначного удовольствия альбом, назвал сказкой. 

К.: Но мы же все понимаем, что этот хороший конец — просто удачный период в этой истории, в котором повествование остановилось…

С.: И он позволяет человеку выйти из зала после катарсиса и чувствовать себя хорошо. После серьезных переживаний, но с облегчением и надеждой.

«Культурная столицоцентричность — это очень неполезно для культуры страны»

К.: Я помню, что у тебя был период, когда ты хотел оставаться жить в Харькове.

С.: Я люблю Харьков. Жил там в 2014 году летом. И месяца полтора зимой в 2015-м или 2016-м году. В 2015-м я приехал туда просто работать, сочинять музыку, жить в студии.

Реально оставаться в Харькове я собирался только в 2014-м. Но 2016-м тоже рассматривал вариант остаться в Харькове. От меня ушла девушка, я не знал, что делать и рассматривал варианты, куда мне дальше. Но потом закрутилась история с «Голосом», и я уехал обратно в Киев.

К.: У меня есть маниакальная «попайка» на Харькове. А к Киеву — абсурдная ревность. Когда я приезжаю в Киев, смотрю на это все и спрашиваю: «Что в тебе такого, что вот эти — в первую очередь близкие мне люди — но еще и ценные кадры для культурной среды — уехали к тебе?». 

Когда ты переехал в Киев, у тебя завертелась история с «Голосом», Дорном и лейблом Masterskaya, у меня была внутренняя обида. Так всегда работает, когда уезжает, например, мой любимый диджей или художник, которых я вижу как естественную часть культурного ландшафта Харькова. 

И когда я слушала первый трек из альбома, а там «хочу Ваню Дорна во френдах» за ним — проигрыш, а за ним — «это не представляет никакого интереса в принципе» — почувствовала дурацкое злорадство.

С.: Типа «ага, получил?» (Смеется)

К.: Да! Вот охуенный же город, а ты оставил его ради Дорна! И где Дорн сейчас?

С.: Очень хорошо, что есть ты со своей «попайкой» на Харькове, потому что для меня это немножко против логики. 

Я когда пожил в разных городах, понял, что нужно стремиться в город, где больше людей. Там выше уровень, больше конкуренции, там ты можешь добиться большего в плане личностного роста. 

И именно такие люди как ты, у которых есть конкретные иррациональные «попайки» к определенным городам, позволяют развиваться в культурном плане другим городам, помимо Киева. А культурная столицоцентричность — это очень неполезно для культуры страны в целом. 

Поэтому я так сильно радуюсь, что есть Dnipropop в Днепре, «Люк» в Харькове, всем проектам, которые зарождаются на Донбассе — The Most Fest в Константиновке и «Платформа ТЮ» в Мариуполе. 

Могу ли я представить себя в Харькове? Могу. Но опять-таки — ты по-собственнически ко мне относишься. Я же не харьковский, я из Авдеевки и Донецка. Просто Харьков был первым городом, о котором я подумал, когда уезжал от войны. 

На тот момент я играл с сессионными музыкантами Игорем Бирюченко и Егором Мартыненко, а они оба из Харькова. И в какой-то момент  они сказали: «Чувак, это, конечно, круто, но нам некогда, у нас есть свои группы». И я поехал искать музыкантов в Киев. 

Но Харьков — это нежная и отдельная история для меня. Харьков — это огромная площадь Свободы. Иногда, конечно, заставленная ярмарками и всякой ерундой. Но я влюблен в эту площадь, в харьковскую архитектуру — в тот же Госпром. Мне очень нравится, что этот город строили как столицу, а столицей он не стал [Харьков был столицей УССР с 1919 по 1934 годы — «Люк»], и в нем теперь есть масштаб без муравейничества. И улица Дарвина!

Знаешь, когда у тебя есть места в городе, с которыми у тебя связаны романтические события. Для меня, как ни странно, романтическое событие — это месяц жизни, декабрь на улице Дарвина, там где «Хэм».

К.: Она не на Дарвина, тогда она была улица Иванова, а сейчас ее переименовали в улицу Свободы.

С.: Улица Свободы! Класс! Мы там жили с музыкантом Сашей Юшковым в комнате. Квартиру, в которой была эта комната, сдавали разные люди. А в другой комнате жила сошедшая с ума завуч школы, с которой мы дрались прям на кухне. Она нам запрещала пользоваться горячей водой и протестовала, чтобы в этой комнате кто-то жил.

Мы жили там с Сашей по-холостяцки, курили траву каждый день, пили пиво, ходили в «Хэм», днями сидели на репетиционной базе возле реки и «Мельницы» [здания бывшей мукомольной фабрики около Горбатого моста — «Люк»]. Шли пешком оттуда наверх на Бекетова, дальше по Пушкинской и оттуда — на Иванова. Это было так романтично! 

Мне нравится, что Харьков в какой-то степени как Донецк: у него очень сбитый центр, у тебя в пешей доступности есть все. Это дает городу уютность. А еще в Харькове все эти старые дома, лифты, где ты сам закрываешь двери, высокие потолки в квартирах, толстые стены.

Харьков для меня — это всегда лоу-фай. В 2014-м я переехал туда и жил у чуваков на реп. базе. Они шутили, что у них завелся таракан. Приходят на репетицию — я с ними тусуюсь. Уходят — я остаюсь и сплю. 

А потом я привез еще одного музыканта из Донецка, они сказали: «Не, чувак, вдвоем вы тут жить не будете». И мы сняли по койко-месту на Пушкинской в коммуналке. В этой комнате жил наркозависимый с кошкой по имени «Эфик» (от эфедрин). Это тоже было в своем роде прикольно. 

Так, конечно, больше не будет. Но как охуенно, что это было. 

К.: Это же еще и с возрастом связано!

С.: Да, ты готов на лоу-фае жить в раннем возрасте, легче его переносишь и еще как будто бы бессмертный. Сейчас я от подобной жизни бы намного дольше восстанавливался. 

А еще у меня есть любовь к спорт-бару [«99» — «Люк»] на Бекетова. В то время я только разошелся с девушкой, с которой мы были вместе лет пять. Был предоставлен сам себе, не знал, что делать. Захожу в этот бар, а там финал кубка Англии. Оказался в уголке тесного бара с кучей людей, вместе с ними болел за «Арсенал», а в конце матча обнимался с этими пьяными мужиками.

Сейчас у меня есть жена, мы вместе и работаем и живем, и меня хрен вытащишь из дома — потому что всегда есть чем заниматься.

А еще тоже харьковское воспоминание — когда сидишь с ноутбуком под каким-то антикафе, потому что «Вконтакте» нашел группу, где раздают пароли от интернета заведений. Потом идешь и ешь сэндвич из Freshline. Я, кстати, до сих пор не могу понять, почему Киев завоевал Freshline, а не «Буфет». Мне Freshline не так нравился. 

К.: Мне кажется, харьковский «Буфет» — это как зеленая «Бургерная» в Донецке. 

С.: А «Бургерная» переехала в Киев! Хотя да, она не могла остаться в Донецке. Мы же говорим об одной «Бургерной» — с зеленой вывеской?

К.: Да, они в хот-доги добавляют крабовые палочки и маринованный огурец.

С.: Они появились возле метро Осокорки. Да, те самые хот-доги из Донецка.

К.: Я ела их там. Помню, что стою, ем этот хот-дог и мне кажется, что в этот момент я пытаюсь себя наебать — и с помощью этой еды вернуть себе что-то, что сильно больше, чем этот хот-дог. Одно дело — когда ты ешь этот хот-дог на Осокорках, а другое дело когда ты выходишь…

С.: На улице Университетской?

К.: Да! Или идешь ночью из бара «Ганджубас» на Набережную. «Буфет» — это такая же история. Я не могу представить себе пиццу из «Буфета» не в Харькове.

С.: Я бы не отказался, конечно. Но ладно, давай оставим «Буфет» Харькову.

«Когда соседняя страна отбирает у тебя Крым и Донбасс, ощущаешь, что ты терпила»

К.: Война, с одной стороны, — история, которая очень много забрала у меня —  целый город, например. Мне повезло, я осталась практически без потерь — все мои близкие люди физически целы. Да, с кем-то мы перестали общаться, круг общения изменился. 

С другой стороны, война как будто оторвала меня от этого комфортного знакомого места и закинула в город, в котором мне вот уже шесть лет невероятно хорошо.

Это к чему: у тебя в альбоме, как мне кажется, читается эта история — что если не отрицать свои травмы, а работать с ними, часто от травмы остается бонус. Непонятно, появилась бы в тебе эта сила, если бы не эта травма.

С.: Да, остается. Бонусы заключаются в том, что ты учишься со всем этим справляться, преодолевать и самостоятельно выходить на новый уровень комфорта и безопасности. 

Но вообще спорный тезис. Да, стресс делает тебя сильнее, но в то же время убивает тебя. И если его больше, чем какая-то критическая отметка, он начинает тебя изнашивать. 

То, о чем ты говоришь, скорее касается ситуации с глазом. Я полгода лежал в больницах, и когда вернулся в школу, сильно изменился в плане характера. Я вернулся к одноклассникам: «Ребята, я такое пережил, какое право вы вообще имеете мне что-то рассказывать?». У меня изменилось отношение ко всему и я стал сильнее. 

Война же по ощущениям скорее поранила, чем закалила. Потерянный глаз по сравнению с Донбассом — это ничто. Когда у твоей страны оторвали кусок территории — причем я даже особо никогда не любил Донецк — это сильная травма. Это удар по достоинству собственному и национальному. 

Когда ты теряешь глаз, ты теряешь его просто потому что ты долбоеб. А когда у тебя соседняя страна отбирает Крым и Донбасс, ты ощущаешь, что ты терпила. И это нихуя не закаляет. То есть да, закаляет, но это сложно. И чтобы это по-настоящему закалило, это надо преодолеть. И победить. А это продолжает травмировать, потому что война еще идет.  

Война заставила быстрее повзрослеть. И какие-то проблемы на фоне этого кажутся ерундой. Но в то же время ты постоянно замечаешь идентичные мотивы, когда общаешься с людьми, которые уехали из Донбасса.

Меня даже в какой-то момент начало бесить, что мы все кучкуемся и ни хрена не взаимодействуем с киевскими. Почему я все время провожу с людьми, которые тоже переехали? Окей, нас роднит общая травма, но это как закрывание в микрокосмосе. Но на самом деле нас просто очень много тогда связывало — общая беда.

К.: Мне кажется, в первый год после начала войны по-другому было бы очень сложно. Ты теряешь город, ты теряешь все, что составляло твой мир. Если ты потеряшь еще и людей — у тебя не останется ничего. 

С.: Да. Хорошо, что у нас тогда были хотя бы друзья. Я не представляю, как это вывозили люди, у которых не было вот этой «коммуны» и поддержки.

К.: Я помню, когда почувствовала, что начинаю подлечиваться после войны. Я тогда оказалась в Харькове, у меня поменялся круг общения и в нем не было этого травмированного окружения. 

С.: Так а Харьков в этой истории наоборот — победивший город. Причем победил он, насколько я знаю, благодаря критической массе сознательных людей. В Харькове много университетов, творческой молодежи — и с их стороны, насколько я помню, было сильное сопротивление пророссийскому движению. 

К.: Один из двигателей моей активистской деятельности в Харькове — то, что Харьков, будто Донецк, который смог. Как видеоигра, в которой можешь загрузить сохраненку и переиграть. С одной стороны это — и здесь всем движет не любовь, а травма. С другой стороны — ну ладно. 

С.: Так а ты же не можешь отменить свою травму. Она уже произошла и повлияла на тебя. Но ты можешь начать жить с ней в нетоксичных отношениях, чтобы она тебе помогала, а не ранила. Или чтобы поверить, что способна на многое даже после того, что пережила. Возможно, именно благодаря тому, что пережила. 

Меня очень зацепил пост, посвященный Афганистану о том, что утренние латте кажутся непоколебимыми. А люди из Донбасса знают, как моментально это меняется — как это меняется сейчас в Афганистане. Просто в один момент привычный устой рухнул и наступил пиздец. Нужно понимать и смотреть в глаза всей этой хуйне, чтобы помнить, что это возможно. 

Хочется расслабиться, абстрагироваться. Мысль о том, что все это время идет война, заставляет стрессовать. Но когда пытаешься абстрагироваться, перестаешь контролировать тот урон, который она тебе наносит. Конечно, ты не сможешь жить полноценной жизнью, постоянно думая о войне. Но часть себя ты всегда туда отдаешь — хотя бы чтобы контролировать след, который война оставляет в тебе. 

В нейробиологии есть классный термин «неглект», когда вследствие травмы человек начинает игнорировать отсутствие руки. На полном серьезе верит, что она есть. А когда показываешь ему, что ее нет, начинает переключаться на другие темы. Включается максимально мощная защитная реакция. 

И вот этот коллективный неглект нужно преодолеть. К счастью, это не нейробиологическая проблема, а социальная. Социальные проблемы решаются изменением в культурном и информационном поле. Когда ты думаешь, что не все так однозначно, или: «Да ладно, пускай забирают этот Донбасс» — это очень удобная позиция, которая олицетворяет этот неглект. 

Ты можешь игнорировать войну, можешь занять позицию, где тебя это вроде как не касается. Когда ты думаешь, что чертова музыка вне политики — вспоминай Афганистан. 

Ты можешь сколько угодно говорить, что вне политики, а потом приходят орки и забирают твой Донецк. И как ты можешь оказаться вне политики, если все общественное — это политика? Это возможно только если ты в лесу живешь. И то — хочешь ты или нет — этот лес находится на территории определенной страны и на него распространяются ее законы.

Концерт Стаса Королева состоится в Promodo Hub  в субботу, 2 октября, в 20:00. Купить билеты можно здесь.

Текст и фотографии — Екатерина Переверзева

---

«Люк» — це крафтове медіа про Харків і культуру. Щоб створювати новий контент і залишатися незалежними, нам доводиться докладати багато зусиль і часу. Ви можете робити свій щомісячний внесок у створення нашого медіа або підтримати нас будь-якою зручною для вас сумою.