Художник из Беларуси Александр Адамов: «Тяжело заниматься творчеством, когда вокруг пиздец»

— Саша, расскажи о себе, пожалуйста. Кто ты, откуда ты?

— Меня зовут Александр Адамов, я художник из Беларуси. Я говорю «из Беларуси» потому что страна очень маленькая, компактная. Мы можем за три часа быть в любой ее точке. Я сам из Могилева, точнее из деревни Большие Белевичи, что прямо под ним. 15 лет прожил в деревне. Это накладывает определенный отпечаток. 

В Могилеве друзей у меня не было, потому что все из разных уголков съехались. Этот город для меня — промежуточная зона, но я иногда о нем рассказываю. 

К девятому классу у нас в школе осталось 60 человек и я на протяжении четырех или пяти лет поднимал официальный беларуский флаг как самый лучший ученик школы. Участвовал во всех олимпиадах и соревнованиях, а потом тетя отправила меня на два года в лицей, который оказался сверхкрутым. 

Мы жили впятером в одной комнате. Один из ребят, Дима Савченко, в 11-м классе победил на международной олимпиаде по астрономии, не зная английского языка. Дело было в Греции. Я спрашивал, как ему это удалось, а он отвечал: «Ну там цифры, они ж и в Африке цифры. Свел что-то с чем-то». По этому поводу приезжали в деревню телевизионщики из Минска, плохо ловила связь, им пришлось подняться на гору, чтобы хоть какой-то сигнал поймать (Смеется) Одним словом, суперкрутые чуваки, суперсложные. 

Мы не ходили в кино, ничего не делали, только задротили. Это был такой уровень работы с самим собой, которого у меня не было в жизни никогда. После этого я переехал в Минск. 

Пребывание в Минске и обрастание друзьями сформировало меня уже именно минским художником. Там я отучился в университете культуры, потом в магистратуре на «искусствоведении», затем — три года в аспирантуре на культуролога. 

То есть у меня полный спектр академического образования, которым я мало горжусь. Потому что образование отчасти фиктивно, оно больше связано с уважением ко взрослому уму и с тем, что прячешь в себе какие-то интересы. Поэтому я продолжаю учиться, но все это время без ума от искусства. Слово пошлое — «искусство», но я все равно его скажу. Искусство делает меня живым. 

«Что за хуйня? У меня уже усы есть!»

— В каких направлениях ты работаешь в Беларуси?

— Я лайфхакер. Пытаюсь хакнуть микросистемы, которые меня бесят или кажутся очевидными. Типа есть система всем привычная. Но на ее границах есть зазоры. Если бить в них — они отображают эту систему. 

Общественное пространство — это система. Антрополог современного Марк Оже обозначает кафе, аэропорты, метро и подобное как не-места: чтобы в них быть «своим», достаточно соблюдать правила. Не важно, из какой ты культуры и какой язык, логика будет понятна. 

Я думаю, к этой системе относятся и магазины. Что я могу сделать, чтобы хакнуть магазин как концепцию, но остаться в ее рамках? Покупаю товар, прикрепляю к нему информационный лист: «Вы можете забрать это бесплатно, чек прилагается». И заношу ровно на то место, где это взял. Теперь человеку нужно решать ребус: «Я в магазине либо нет?» 

Знаю, вы писали недавно об NFT-токенах. Это такая же система. Меня они возбуждают и бесят одновременно. Проблема тиражируемости и подтверждения уникальности в искусстве тянется на протяжении ХХ века, начиная с Вальтера Беньямина.

NFT говорит: «Окей, мы закрепляем этот уникальный код, и как следствие — любое твое произведение будет сверхуникально, чувак. Живи в этом мире спокойно, потому что ты — уникальный владелец авторских прав». Я смотрю на это и понимаю, что меня снова хотят поставить в рамки системы, но уже другой. 

Тогда я решил продавать свой отпечаток пальца. Я остаюсь в рамках NFT-токенов — оцифровываю отпечаток, что в свою очередь является подтверждением уникальности моего тела. Отпечаток, ритм сердца и сетчатка глаза. Ладно, выберу отпечаток. Заливаю на OpenSea [платформу по продаже криптоарта — «Люк»] и тут же понимаю: это неплохой медиа-вброс, чтобы заставить задуматься какое-то количество населения. 

Я выставляю отпечаток за миллион баксов в эфирах. Миллион баксов — это тоже рамки системы, стереотипизация. Что ты будешь делать, когда у тебя будет миллион? Я, наверное просто буду жить спокойно. Но миллион — это хуйня полная. Просто бумажки, которые ты можешь прожечь или попробовать потратить на что-то полезное. И вот я говорю, что продаю отпечаток за миллион. Это становится мега-новостью в Беларуси. Кстати, некоторые украинские СМИ об этом тоже писали.

Резюмирую: когда я вижу границы каких-либо систем, даже довольно абстрактных,  бью в границу, чтобы родилась ирония, вопрос или кризис. Некоторые критики из Беларуси называют меня художником ироничного толка.

— Мы выставили на продажу как NFT обложку нашего материала об анатомическом театре на Воробьева. Там уже миллион стритартеров поразрисовывали все, их закрасили — такой общественный диалог происходит на этих стенах, просто с ума сойти. С одной стороны забавляет, что NFT может стать что угодно. С другой — круто, когда оно несет за собой эмоцию, ирония здесь будто напрашивается.

— Да! Еще я люблю переосмысливать игры. Простые игры, в которые все играли в детстве. У меня есть набор. Есть «Пятнашка», где нужно передвигать цифры и одна пустая клетка. Вместо этих цифр я поместил туда кусочки зеркала, которые идеально вписываются. То есть когда играешь, постоянно складываешь свое сложное лицо. Терапевтическая игрушка. 

Я ненавижу раскраски по номерам, поэтому еще я сделал раскраску с изображением собачьего дерьма. 

Потом я сделал симпл-димпл в виде сиськи с тремя сосками.

Сейчас вот в Харькове, кстати, хочу сделать лабиринт на ЧПУ-станке. Это будет карта Беларуси, в центре — металлический маленький шарик. Задача — выбраться из Беларуси куда хочешь. Это будет называться «План эвакуации». Мы не могли в Минске найти ЧПУ-станок, а здесь в ГаражХабе нашелся. В общем, это игра, которая перестает быть игрой.

— Как ты вообще оказался в Харькове?

— Это резиденция. Принцип резиденции везде остается одинаковым. Есть open call, ты на него отзываешься, тебя либо выбирают, либо нет, и ты живешь дальше со своим убожеством или великолепием. 

Сами опен-коллы я тоже пытался раньше хакнуть — скучно подаваться, не могу я подавать в адекватной форме эти «резюме». Обычно отправляю ссылку на инстаграм. И в этот раз мое скудное портфолио не прикрепилось или не открылось. Я так понял, что организаторы перешли в инстаграм, наверное, нашли что-то для себя прикольное. И вот я оказался здесь. 

В международной резиденции я впервые, был только [на резиденциях] в Минске и Бресте. Потому что почти не знаю английский, немецкий учил в школе.

— Почему ты вообще решил откликнуться на open call? Где наткнулся на него?

— Кураторка галереи «Ў» опубликовала у себя в Facebook: «Обратите внимание, художники до 30 лет». Если бы она не написала о «художниках до 30 лет», я бы просто мимо прошел.

— Что за эйджизм?

— Ну вот да, что это такое? Что за хуйня? У меня уже усы есть! (Смеется) Уже давным-давно! А она мне напоминает об этом. О том, что надо двигаться.

«Мне не нравится Сталин, но я делаю Сталина из хлеба»

— Расскажи, пожалуйста, нашумевшую историю о «незаметной» акции, которую ты сделал в Харькове, — бюсте Сталине из хлеба.

— Когда мы ходили по ХТЗ, экскурсовод показал нам постамент: «Здесь был бюст Сталина. Сталина нет, постамент остался». На постаменте всегда должно что-то быть. Ведь это всегда возвышение, гиперболизация. А пустой постамент — это, блин, очень серьезный вызов. 

Я задумался над тем, что поставить на место Сталина. В моей практике нет долгих размышлений, есть эмоция, ловлю ее и развиваю. И в этот момент появилась мысль, что я ничего не могу туда поставить, кроме Сталина. Если бы я поставил что-то другое, для меня бы все равно сохранялась эта связь — «Я поставил “это”, потому что здесь был Сталин». Ну и я решил, что сделаю его. 

Сразу определился, что это будет супермаленькая штука, которая нахер никому не сдалась и вряд ли обратит на себя внимание. Я сказал о моей идее ребятам из резиденции. Выпалил, что скорее всего сделаю его из хлеба. Он очень быстро разложится, его растаскают голуби, исчезнет буквально в миг из-за хрупкости материала. Для меня было очевидно, что я возвращу Сталина на место Сталина и никто этого не заметит. 

В итоге, когда я эту идею проговорил, организаторы из Харькова очень впряглись за нее, будто нашли в этом что-то значимое для себя. Потом они спросили меня: «Ты сделал это?». Я ответил: «Да, сделал». — «Ты установил?» — «Да, установил». — «Ты зафиксировал?» — «Ну, пару фоток сделал для себя». — «Покажи». — «Ну показал». — «Надо отснять получше».

Документация — очень важная штука в художественной среде, наверное, одна из самых важных в современном художественном мире.

— Да, но в то же время я знаю несколько перформеров, которые такие: «Нет, не снимайте это. Это существует здесь и сейчас, и больше никогда».

— Это прекрасно, я это обожаю. Потом, когда мы снова были на ХТЗ, с нами была Наталья, она ведет наши соцсети. Она попросила показать Сталина, ей о нем уже рассказали. Мы подошли, а он все еще на месте. Сжался, потрескался, он уже не Сталин, а каша с носом и большой трещиной.

— Это уже какой-то Дэвид Боуи.

— Да-да-да! (Смеется) Поп-звезда какая-то. Как Ленин-гриб. Его начали фотографировать. А потом без моего ведома это оказалось в соцсетях. 

В этот момент мое существование в цифровом мире Харькова разделилось на две части — до этого я был незаметным. Но из-за своей незаметной акции стал суперзаметным. И мне сказали, что беларусу место в Беларуси. Были всякие непристойности, недовольности довольно радикальные. 

Я подумал, что это не моя война. Я это делал для себя. Чтобы это максимально быстро исчезло. Исчезнуть не удалось. Я хулиган, который не успел убежать. Так получилось, что на меня навалились. Это прикольно, потому что сообщество очень сильно рефлексирует на тему декоммунизации, и способы декоммунизации мне тоже кажутся интересным феноменом. 

Снос памятника — это феерия. Существование памятника, возможно, еще более незаметное, чем его актуализация в момент сноса. У нас Лениных очень много. Не побоюсь этого и скажу, что один Ленин вызывает у меня искреннее чувство восторга — это Ленин, который находится в городе Мядель. Он окрашен в сложный серый цвет. Очень сильно нравится.

Но мне не нравится Ленин, мне нравится памятник Ленину. Мне не нравится Сталин, но я делаю Сталина из хлеба. Такой парадокс.

Так получается, что здесь скорее действие на эмоцию, которая породила внутренний конфликт. Но он стал игрой в одни ворота. Актуализировать Сталина в месте, где до сих пор жива память о жертвах, Голодоморе и прочих ужасах… Это породило борьбу именно со мной, будто бы я глуп и мне не место здесь, если я не понимаю. А еще культуролог, называется. 

Я не считаю, что это художественная работа, сделанная в рамках резиденции. Она не актуализирует темы власти, неудобного наследия или еще чего-то. Для меня это нечто другое, чему я сам пока не поставил рамку.

— Ты просто столкнул миры людей, которые скорее всего, не осознавая, подставили тебя, и людей, которые не ожидали увидеть «восстановление» Сталина в мире, где ненавидят Советский Союз…

— Я говорил об этом с ребятами и сказал фразу, которая мне понравилась, но она будто бы не моя: «Сталина вокруг больше, чем в этом маленьком кусочке хлеба».

— Давай поговорим о неудобном наследии. Я знаю, что Голодомор в Украине и Беларуси происходил примерно в одно и то же время. Вы храните память об этом? Актуализируется ли эту тема сейчас? Показывается ли в искусстве?

— Того, что происходит здесь у вас на уровне концепций — сноса памятников, переименования улиц — у нас нет.

В 37-м году в Беларуси расстреляли большое количество поэтов. Было мероприятие, посвященное этому, которое организовывал Ok16. Это культурный хаб, который закончил работу в связи с политическими событиями 2020 года. Потому что Ok16 спонсировался Белгазпромбанком, а Белгазпромбанком владел…

— Виктор Бабарико.

— Да, Бабарико был его директором. Организаторская тусовка примкнула к его штабу, и как следствие (плюс коронавирус) Ok16 закрылись на неопределенный срок, а теперь — закрылись вообще. К слову, модератором этого мероприятия была Мария Колесникова.

Я читал стихотворение беларуского поэта Михася Чарота. Слушая и находясь в том пространстве я замечал, будто речь идет не о 1937 годе, а о глобальном зле, которое рассеяно повсюду. И затронуло нас, в том числе, в 37 году.

В целом, зла с тех пор меньше не стало. У меня есть логически простая концепция, но она нуждается в доработке: каждое новое поколение, приходя в этот мир, работает с руинами прошлого. Но это не отрицает того факта, что после нашего ухода останутся руины.

Если рассматривать неудобное архитектурное наследие, например заводские пространства, которые стоят пустые и разрушенные, — по большому счету, это всего лишь кирпич, иногда довольно неплохой. Нужно внести в него молодую жизнь. Теплый свет, дешевый алкоголь и приятная компания превращают неудобное наследие в довольно удобное. 

Неудобное наследие — это глобальная концепция, где ты задаешься вопросами «Что удобно, а что неудобно? Что хорошо, а что плохо?». Скорее всего, памятники будут сносить, это нормальный процесс. Улицы будут переименовывать, будут конфликты, будут споры — и это классно. 

«Если ты мыслишь схоже — ты друг»

— Что еще дал тебе опыт пребывания в Харькове?

— Я очень нетерпеливый человек. Быстро придумываю всякие выходки. Поэтому в Минске, если я что-то каждый день не делаю, мне нехорошо. 

Когда я приехал сюда, меня выбило из ежедневного производства чего-то. Заставило проанализировать некоторые моменты. На резиденцию приехали ребята из Грузии, Таджикистана, Кыргызстана. Получилось иначе посмотреть на коллективную работу, где ты можешь быть участным, можешь чему-то научиться. 

Здесь больше времени было отдохнуть, подумать. Теперь нужно, приехав домой, тоже делать арт-тусовки, встречи. Нравится, когда актуализируется не единоличное производство, а арт-тусовка. Нужна студия, где работают разные люди с разными возможностями и интересами, чтобы производить продукт более сложный и изощренный. Но это все рассыпается, повестка этого не требует. 

Тяжело заниматься творчеством, когда вокруг пиздец. Ты говоришь: «Блин, у меня офигенная, классная идея!», А потом: «Ну да. Не место и не время». 

Бывает, не с кем продолжать это делать, бывает — негде. Например, выставки делать сейчас вообще непонятно где и есть ли смысл. Потому что если она на злобу дня, то ее тут же закрывают. Если нет, ее не замечают. Нет баланса. 

Большое количество друзей переехали. Сейчас есть большая поддержка Беларуси, они переехали не просто так, а по всяким резиденциям, мероприятиям. Но что нас характеризует? Мечты. Мне кажется, что когда у нас все выровняется немного, беларусы все-таки вернутся домой. Нравится эта мысль и дает жить дальше.

Я через Киев ехал на автобусе и попросил день погулять по городу, чтобы побывать на выставку Кожны Дзень. Опубликовал афишу, написал, что хочу сходить туда. В эту же секунду мне прилетело много вопросов и комментариев в духе «Ну хорошо, молодец, хоть отдохнешь», «А на сколько ты?», «Классно было бы встретиться». 

Я восхищен, внутри беларуского общества мы чувствуем сильную поддержку. Даже не важно, чем ты занимаешься в своем творчестве, если ты мыслишь схоже — ты друг. Тебе нужно помогать, с тобой нужно иметь дело.

— Я вот задумалась — в Украине так и было. Все еще жду, что некоторые украинцы вернутся обратно, когда здесь поутихнет. Я почти уверена, что многие беларусы, которые сейчас уехали, будучи преследуемыми, или те, кто не могут сейчас творить, или не могут в принципе чувствовать себя нормально, когда задерживают друзей каждый день — ощущают сильнейшее давление, это больно и плохо. Совершенно понятно, что кто-то уезжает, а кто-то остается. И было бы очень кайфово, если бы те, которые уехали, потом вернулись. Мне кажется, именно эти осознанные люди и являются дальнейшим двигателем той Беларуси, которая могла бы быть.

— Да, мало людей, мало художников осталось таких, с кем можно встретиться. Вот мы в соавторстве с двумя художниками, моими друзьями — Андреем Анро и Василисой Поляниной — придумали такой YouTube-канал, как будто бы мы обнулились, и приходится заново все делать. Это вроде диалогов на кухне, разговоры с художниками о темах, которыми они занимаются. Канал будет называться «Красная собака лает», и мы вот-вот его запустим. Интервью берет мой персонаж по имени Куратор Искусствоведов. Этот чувак — выходец из традиционной академической искусствоведческой школы.

— Твое альтер-эго?

— Да, он занимается исследованием беларуской культуры с позиции того, что мировое искусство, художественная культура не такая интересная, как беларуская. А беларуская, какая она сейчас есть, — самая передовая. 

Этот персонаж был максимально актуален до 2020 года. А сейчас он теряет актуальность, да еще и не находит интервьюируемых. В идеале было спрашивать у всех — мы разделяли только на академическую и не академическую школы. Те, кто уже выставляется в Европе, говорят, что у нас сложно, художественная система не развита. Куратор Искусствоведов должен объединить всех, но не так, что «иди сюда, дружи с этим», а задавать похожие вопросы широкому кругу людей. 

В моих идеалах было спрашивать у молодого, неформального художника о том, что он транслирует, в природных терминах, о постоянном, о трансцендентном. И поговорить с представителем взрослого поколения о похожем. Но как будто не место этим заниматься сейчас.

— Интересно. С одной стороны, этот проект мог бы успокоить людей в контексте нынешней политической обстановки, с другой — увидят ли его в этой обстановке? Может быть, есть смысл запускать YouTube-канал, когда все закончится? Ваш проект мог быть стать платформой, сыгравшей в пользу объединения беларуской культуры.

— Время летит неимоверно быстро. С каждым днем будто бы еще быстрее. Выходит, любое промедление — не в твою пользу. Наткнулся на фрагмент видео из начала 2000-х с еще молодым культурологом Максимом Жбанковым. Он еще тогда высказывал идеи, которые описывают современное состояние Беларуси. 

Недавно был у себя в деревне, разговаривал с папой. Он попросил нарисовать его: «Пойдем посмотрим альбомы, я покажу интересные фотографии, чтобы ты нарисовал с них». Я поймал себя на мысли, что на одном черно-белом снимке папе 25 лет. Мне 25 сейчас. И я смотрю на 25-летнего отца, которому сейчас 61 год, и думаю — если раньше, в 18 лет, я своему философу в университете на полном серьезе говорил, что не знаю, что такое смерть, то сейчас я не то что бы знаю, но как будто вижу, как неуловимо несется время. Я его не могу остановить, это ситуация фрустрации. Разве есть страх за что-то настоящее, если в контексте чего-то большого и общего все меняется? Одно изменится, другое нет, а жизнь уже пронесется. 

Есть и позитивная мысль: все изменится во всех сферах, но как бы оно не изменилось — нужно гореть. С августа прошлого года по ноябрь я не мог делать вообще ничего. Не было ни желания, ни мыслей. Плохо внутри. А с ноября хочется. И нет этого страха. Потерялся последний пласт стеснения. Подумалось: «Блин, это такая мелочь — все происходящее в контексте общей истории». У нас остается только время, которое мы тратим. Поэтому сейчас здесь с тобой и есть жизнь. Почаще бы находиться в таких ситуациях. Поэтому, я думаю, пошли все нахер. 

Лана Черногорская, фотографии — Екатерина Переверзева и из архива Александра Адамова, обложка — Екатерина Переверзева

---

«Люк» — це крафтове медіа про Харків і культуру. Щоб створювати новий контент і залишатися незалежними, нам доводиться докладати багато зусиль і часу. Ви можете робити свій щомісячний внесок у створення нашого медіа або підтримати нас будь-якою зручною для вас сумою.