Хроники одной рюмочной, эпизод II: Женщина, которая пахла ладаном

Я проснулся, сидя за грязной стойкой бара, отсвечивающей своим лакированным лоном солнце июля. Подняв голову, я заметил пыльные полупустые бутылки, молча ожидающие на витрине своего часа. Я пришел в эту рюмочную рано утром, еще с рассветом, и с того времени видел перед собой лишь деревянную стойку. Все это время передо мной находился прозрачный сосуд с жидкостью, искрящейся гранатовым цветом, которая сладко, но с горечью, периодически обжигала мое горло. Мысли, спонтанно бродившие в моей голове подобно рою пчел, не могли обрести общую цель, и я пустил их на самотек, отдавшись на волю времени, способного уладить любые проблемы нашего бессмысленного существования. В моих ушах стоял шум от двух бутылок крепленого вина, а во рту был неприятный кислый привкус.

— Лариса, ты здесь? — обращая свой взор сквозь витрину с бутылками в пустоту, я осознавал, что Лариса была в помещении, ведь именно она всегда наливала выпивку посетителям этой рюмочной. Этим вопросом я скорее пытался придать уверенности собственному положению, чтобы прийти в чувства.

— Да, я здесь. Ты проспал на барной стойке около двух часов.

Постепенно, приходя в себя, я все больше и больше понимал, что аромат ладана действительно обволакивал томный зал рюмочной.

— Лариса, это действительно запах ладана, или я уже отправился к праотцам, а ты светлая валькирия, доставившая меня с поля битвы прямиком в Валгаллу.

— Это действительно ладан, тебе не кажется. Ты живее всех живых в этом мертвом склепе.

— Но откуда тогда здесь быть ладану?! Когда я пришел сюда, вокруг стоял лишь запах пота и спирта.

— Это все та старуха. Она приходит сюда по четвергам каждого месяца в полдень и просит позвонить. От нее всегда сильно исходил этот запах, поэтому я прозвала ее женщиной, которая пахла ладаном.

— А кто она?

— Все началось тридцать лет назад, когда в наш город эшелонами стали возвращать гробы с телами убитых парней. Они пали на полях сражений бесславной смертью по прихоти одного тирана, который пришел на смену другому тирану, а тот, в свою очередь, пришел на смену третьему. Эти молодые ребята лежали в цинковых гробах с мертвенно-бледными лицами, не обращая уже никакого внимания, что их имена навек всеми позабыты, кроме собственных матерей, которые горестным воем слились в унисон по своим детям.

Одной из матерей, ожидавшей своего любимого сына, словно паства ждет прихода мессии, была и эта старуха. Когда на почетном траурном вечере генерал с пышными усами и сдержанным соболезнующим голосом отдал ей медаль за доблесть и честь, проявленную ее сыном, она лишь удивилась и спросила: «А где же мой мальчик?», — рассматривая черную деревянную коробочку так, будто это был ее собственный ребенок.

Генерал растерялся, не зная что делать в таких ситуациях, и тогда конвоиры, всегда холодно реагирующие на любые сентиментальные происки гражданских, увели старуху прочь из помещения, чтобы та не нагоняла смуту на сотни других поседевших матерей, ожидавших черную деревянную коробочку в обмен за жизнь сына.

Говорят, после случившегося у старухи помутнел рассудок, и она долго бродила селами, пока не пошла в то самое место на холме, где они часто играли с сыном в то жаркое лето, когда их навсегда покинул отец.

Тогда она поднялась на верхушку холма к старому обветшалому дубу, за которым часто прятался ее сын, и улыбаясь, закопала коробочку с медалью в землю, приговаривая, что он скоро прорастет из нее, и они снова будут играть, прячась за древним дубом, и присматриваться: не зашевелилась ли трава на холме.

Спустя какое-то время она стала приходить в нашу рюмочную, хвастаясь, что скоро вернется ее мальчик, и просила позвонить в его армейский полк, поторопить с демобилизацией. Поначалу я терялась, как мне реагировать на просьбы матери с помутневшим рассудком, потерявшей единственного сына. Но затем мое сердце очерствело, и я стала говорить ей, что телефон вот уже тридцать лет как не работает. Та улыбалась, кивала головой, мол: ничего страшного — и уходила восвояси. Это порой наводило меня на жуткие мысли, будто она осознает, что ее мальчик больше никогда не вернется, и таким образом подыгрывала мне.

Я сидел и слушал, склонившись над лакированной стойкой бара, заметно потускневшей со времени начала рассказа, понимая, что неимоверно хочу встать и уйти отсюда раз и навсегда. Пошатываясь, я вышел в вечерний зной пыльной улицы и побрел в сторону своего дома. Мой рассудок был трезв, и я ловил себя на мысли о том, что обманываю себя, обещая больше никогда не приходить в обитель той самой рюмочной, в отличие от той старухи, которая придет в полдень четверга следующего месяца и будет пахнуть ладаном.